Вы здесь
«Многоногое чудище джаза...»
* * *
Джо Дассен в подземном переходе.
В полушубке на снегу Вивальди.
Мусоргский ночует у ларька.
Зерна нот при пятничном народе
расцветают на асфальте,
спрыгнув со смычка.
Сердце стынет, пальцы коченеют.
Бесталанность родненькая снова
под руку берет наедине.
Ложе Волги сквозь огни чернее
хмурой ямы оркестровой
с горечью на дне.
Сам себе бормочешь: «Человече,
дни свои каким зерном наполнить,
чем талант неверный оправдать?»
В рот набрал воды ноябрьский вечер,
и муаровые волны
музыке под стать.
* * *
Олегу Горшкову
Паучья жизнь — меж небом и золой
на шелке подновляемых созвучий,
привязанностей и хлопот — назло
мертвящей глухоте, тоске падучей.
От воздуха, вкушаемого днесь
по случаю, до вязи краснотала, —
где птичий тост поддержит эту взвесь
амброзии на краешке бокала.
Мальчишество не смотрит на закат,
не числит стоп, оглянется едва ли
на будущее с прошлым — невпрогляд
там по усам течет и мы бывали.
Налюбоваться чертежом берез
в лесу — и в сердце август не остынет,
подбросит нам своих метаморфоз,
плеснет росы, качнется в паутине.
* * *
Разноголосица и смех
на верхней палубе. Крик чаек
обрушивается на тех,
кто ничего не замечает.
Ни содрогания лучей
на коже волн, ни прозябанья
ольхи в уступе скал. Зачем
язык змеиный за зубами, —
когда привычнее нырять
в мирок мобильника под пиво
и злую молодость опять
хватать за жабры торопливо;
когда сочувствие живит
и принимается, покуда
не ищет выгоды, и стыд
не полагается на чудо;
когда за совесть, не за страх,
и убиваются и вторят;
когда в распахнутых глазах
и без того достанет горя —
а если так, то, наконец,
зачем приумножать владельцев
глаголом выжженных сердец?!
...но — не понять, не отвертеться;
и не спеша идти на ты,
набравши в рот камней, упрямо
молчит чернь ладожской воды
под строгим небом Валаама.
Джазовая импровизация
Многоногое чудище джаза
переваливается по клапанам, раструбам, столам
своими синкопами, слушателей держа за
галстуки и манжеты. Чуть не сто ламп
отражаются в саксофонной латуни,
кружатся фейерверком зноя, похоти, тоски
на оси диксиленда. В музыкальном раю ли, аду — не
одно пьяное сердце виниловым диском разлетается вдребезги.
Чудище вздрагивает нотами-ногами,
пошатывается, кажется, сейчас упадет
прямо в ночь, завалится набок, распадется на гаммы
в пентатоническом хаосе апокалипсиса. Но вот
одним резким скачком марала
чудный зверь выправляется, торжествует, дает посмотреть
всем собравшимся на поминки, что только играл он
с миром, как с леопардом, в свою смерть.
Дробь барабанов, лязг тарелок,
стук как гром, дрожь как дождь
по коже, по жести, мурашками по телу
вечное соло. Не ударник — вождь атакапа, вспенив лошадь,
мчится в фиолетовый горизонт Миссисипи
напрямик через прерию, мимо Нового Орлеана, как
мимо будущего, опережая слова и мысли или,
наоборот, претворяя их в очередной стихотворный пустяк.
Жизнь, мы были близки с тобою
этим вечером. Остальное не так уж и важно — где,
с кем, — в протяжной задумчивости гобоя
страсть оправдывать и таить. В ослепительной наготе
растворяться лунатиком, счастливцем, глупцом, а после
ткань прерывистого дыханья на облезлые лоскуты
драть... Кругом полифония джаза, ну так авось ей
удастся выговорить то, что не расслышала ты.
Остается вновь укутаться в ворох
воспоминаний — эти обноски славно греют шута
заигравшейся осени. Под занавес трубного разговора
с саксофоном — на безмузье — признания рюмке шептать,
но ни капли жалости! Ведь на сцене
только джаз. Полоумный рояль вырывается из-под рук
пианиста. Как он в этой горячке ценит
каждую из восьмидесяти восьми своих черно-белых подруг!
Вон он клавиши рассыпает, как сорго,
меж ленивых ценителей и невыспавшихся зевак
в удобренных креслах, готовых вынести этот сор до
антракта с буфетом. Добрый знак,
что таперу плевать на слушателей. К черту
он давно их послал бы, но неповторимая эта игра
забирает его целиком. Каждый такт отсчета
на доске одиночества поневоле любвеобилен и краток.
Наконец все ревет, наслаждается, бьется в жажде
невозможного здесь экстаза. Будь у музыки кулаки,
она в щепки вселенную разнесла бы однажды, —
а затем сочинила новую. Где ни зги
не видать рассудку, но повезло
с гневом, яростью, счастьем. Где зовут как
провожают в партитуру финальной любви — без слов,
чистым хроматическим апофеозом звука.